Михаил Кукобака: “Бороться помогала абсолютная, на грани шизофрении, уверенность в своей правоте”

35 лет назад голос протеста против плановой русификации Беларуси пробил “железный занавес”: 9 – 10 июля 1978 года очерк белорусского диссидента Михаила Кукобаки «Украденная Родина» был зачитан на «Немецкой волне».  

Этот знаменитый очерк он написал в своем родном городе Бобруйске.

«Я уже не пытался искать что-то памятное в этом городе. Спускаясь к железнодорожному переезду, что на улице Бахарева, заметил предупредительную надпись у шлагбаума: “Берегись поезда!” И сразу вспомнилось. А ведь 25 лет назад здесь было написано: “Сцеражыся цягнiка!” и только внизу – русский перевод. Теперь белорусская фраза исчезла. К собственному удивлению, меня это неприятно задело. Неожиданно я осознал себя белорусом. Ведь здесь, испокон века, жили мои деды и прадеды. Сама земля эта состоит из праха бесчисленных поколений моих сородичей. И я, их потомок, имею неоспоримое право не только на эту землю, но и на свой родной язык, на право быть белорусом…» (Отрывок из очерка «Украденная Родина», датированного 25 марта 1978 г.)

В Бобруйск Михась Кукобака вернулся летом 1976 года - после шести лет заключения, около пяти из которых его удерживали в психиатрических больницах. Психиатрические репрессии в отношении Михася Кукобаки продолжались и в Беларуси: здесь его дважды (осенью 1976-го и осенью 1977-го) принудительно госпитализировали в Могилевскую психиатрическую больницу с диагнозом «шизофрения и параноидальный синдром». Доведенный до отчаяния невозможностью снять с себя дискриминирующий его ярлык «душевнобольного» и крайней бытовой неустроенностью, Кукобака весной 1977 года обращался в Президиум Верховного Совета БССР с просьбой о разрешении эмигрировать, в чем ему было отказано. Этот факт также был отражен в тексте «Украденной Родины».

В сделанном позже примечании автор сообщает, что этот очерк вошёл в материалы обвинения по очередному “уголовному” делу. В октябре 1978 года Михась Кукобака снова был арестован, а  в июне  1979  года в Бобруйске осужден по политическим мотивам к трем годам лагерей.

Какими сегодня, по прошествии более трех десятков лет, видит Михась Кукобака тот бобруйский период своей жизни? Об этом он рассказал в интервью для сайта ПЦ «Вясна».

- Какие впечатления до сих пор остались в Вашей памяти от той встречи с Бобруйском в 1976-м?

- Понятно, что я ведь тогда не просто приехал в Бобруйск как в какой-то абстрактный город. Я вернулся в город своего детства. И, конечно, после десятков лет отсутствия я искал малейшие следы, что-то, напоминающее мне о прошлом, какие-то ассоциации с детством. Именно то, что и называется родиной – родное, близкое. Старался это увидеть во всем. Отмечал для себя, что изменилось, а что осталось прежним и напоминает мне детские годы. И когда я зашел на территорию детдома, то увидел полуразвалившееся здание, идущее под снос. Меня там спросили: «Вы по поводу вывоза?»  Да нет, говорю, я просто случайный… А я тогда был в берете, у меня была бородка, подстриженная в манере канадского шкипера. Знаете, морские волки ходили в таких бородках (смеется). Вид у меня был, так сказать, для провинции не привычный. И еще в руках у меня был портфель. А такой человек обычно воспринимался как начальство какое-нибудь – с бородкой непонятной, в берете, с портфелем… Поэтому меня, видимо, и спросили, насчет вывоза ли я. Ответил, что посторонний.

Я походил по территории, залез через дырки в этот старый дом – походил внутри. Увидел сцену – маленький такой зал, а в детских воспоминаниях остался громадным. Далее – спальни для девочек, для мальчиков. Потом классы, куда мы сбегали через окошко, прятались там от воспитателей для своих игр… Походил по двору. Помню, что во время пионерских мероприятий посадил там небольшую елочку. Но, смотрю – никакой аллейки нет. Потом так и написал: память стерта бульдозером. То есть, там все уже сравняли и на том месте построен уже был (и, наверное, работал) двухэтажный интернат. То есть, я уже не нашел почти ничего, что мог вспомнить по детству. Ну и дальше пошел в город. Сильное впечатление на меня произвело то, что была уничтожена церковь, а на месте костела было какое-то здание стройтреста. Далее – насыпь, которая вела к мармеладной фабрике. Я помню, нас в детдоме водили туда на экскурсию. И там нужно было пройти через железнодорожный переезд. Когда в детстве там часто ходили, примелькалась эта надпись - «Сцеражыся цягніка!» И по привычке глянул на вывеску – «Берегись поезда!» И вот это меня кольнуло.

Чёрт побери, думаю, какое время было – при Сталине пытались как-то соблюдать. Я все-таки помню, что и читал по-белорусски, и вывески были на белорусском языке везде,  книги, газеты – и мне все было роднее… А здесь смотрю – почти все по-русски. Это сильно меня задело. Как-то глубже пришло осознание национального единства, национального духа. И, в конце концов, почему так? Это же потому, что Беларусь в составе империи, что имперская власть навязывает свои стереотипы, уничтожает национальную культуру, чтобы сделать людей просто покорными рабами. И я решил воспроизвести свое впечатление на бумаге – может быть, и другие люди над этим задумаются. И в то же время хотел таким образом выразить свое отношение к этому режиму. Ведь по сути они украли мою Родину. Если физически люди есть, то идентичность национальную они украли. У меня уже здесь нет ничего родного. Все это и побудило меня написать для других людей свои рассуждения о том, что такое Родина, как это нужно понимать…

- Вы остались жить в Бобруйске. С какими сложностями, проблемами при этом довелось столкнуться?

- Мне нужно было искать работу. А так как я освободился из «психушки», то формально считался инвалидом. То есть, я не имел права на… Да я почти ни на что не имел права. Поэтому мне пришлось сделать некоторые поправки в документах – попытался всячески замаскировать, что я освободился из заключения. И мне удалось устроиться на электростанцию в цех ТАИ (тепловая автоматика измерения), это работа с измерительными приборами - можно сказать, рабочая интеллигенция в некотором смысле. А со статусом освободившегося из «психушки» меня туда и на пушечный выстрел не должны были допускать, получилось устроиться только благодаря всем этим подделкам. И проработал я там где-то год. А началось все с чего… Вел я себя также, как и до ареста – категорически отказывался от участия во всяких мероприятиях, в рабочей среде явно высказывал свое критическое отношение к власти, ко всем событиям. Политзанятия там какие-то проводились – высказывался везде. Тем самым я сразу дистанцировался ото всей массы, на меня смотрели, как на что-то совсем непонятное. А один рабочий из моего цеха (по-моему, командированный из Минска), который был членом компартии, послушав меня, пришел к начальнику цеха с вопросом «Как вы этого Кукобаку приняли на работу, в коллектив? Это же открытый враг советской власти!» А начальник цеха и сам не так давно устроился на эту работу. Откуда, говорит, я знал… Такая вот коллизия произошла. Естественно, все тут же было доложено в КГБ, и, я думаю, с этого времени за мною уже стали следить со стороны.    

А я что, в этом плане очень демонстративно себя вел. У меня в комнате всегда висели всякие плакаты, портрет Сахарова и генерала Григоренко (и я всем рассказывал, что это за люди и чем они занимаются), копировал и распространял Всеобщую декларацию прав человека, были книги, журналы – читал Солженицына «Жить не по лжи», журнал ЮНЕСКО «Курьер». И всегда со всеми был открыт и откровенен. Да, высказывался я всюду, но всегда за дело, когда видел несправедливость. Например, меня возмутил случай, когда в нашем рабочем общежитии из соседней комнаты выгнали парня. Он провожал девушку на вокзал и поздно вернулся в общежитие, комендант его в наглую не пустила – «ты нарушил режим, иди куда хочешь». И ему пришлось забраться в комнату по пожарной лестнице через окошко. Она пришла на этаж, устроила скандал, и на следующий день был вывешен приказ о его выселении. Меня этот случай очень возмутил. И я написал письмо такое фельетонного типа, с насмешкой, язвительностью, про этого коменданта и эти порядки, отправил его в журнал «Вожык». Ну и на работе высказал свое возмущение по этому поводу. По моему письму приехал корреспондент и (это, наверное, чисто советская привычка) пошел сразу в партком выяснять насчет моего письма, а ведь надо бы было со мной сначала побеседовать как с автором этого фельетона. А там ему сразу – «да вы знаете, он враг народа, антисоветчик и таких же врагов народа прославляет». И когда меня вызвали в кабинет, он так со мной даже и не побеседовал. Но это письмо на них как-то так подействовало, что приказ о выселении из общежития этого рабочего отменили. И это вновь вызвало пересуды среди рабочих – мол, что это за Кукобака, где-то написал и тут же это подействовало. Такие вот разного рода случаи были, и отношение ко мне стало меняться. Ко мне там стали разные «политики» подходить. Не знаю, может, это провокации какие-то были, а может простой интерес у людей. Об этом сложно судить. Я особо на это не обращал внимания – я не перестраховщик, манией преследования не заражен. И ко мне начала проявляться, я бы сказал, такая дружелюбная заинтересованность.

И был переломный в определенном смысле случай. Как-то возвращаясь в общежитие, а там собралась толпа народа и какая-то женщина лежит. Начал расспрашивать, смотрю – замначальника с работы стоит, офицер милиции… Они меня заметили, и офицер резко направился ко мне. Уточнив я ли Кукобака, говорит: «Немедленно поднимайтесь в свою комнату и не выходите оттуда, если пробудите здесь еще хоть пару минут – я вас арестую». Я подумал, что надо подчиниться, потому что если меня арестуют, я не смогу информацию получить. Как только они уехали, я начал наводить справки. Оказалось, в середине выходного дня парень привел в женщину в комнату. Комендант снова ворвалась туда и, оскорбляя, начала ее выгонять. Парень, проявив малодушие, ушел из комнаты, а женщину комендант не выпускала, запугивая тем, что вызовет милицию. И эта женщины выпрыгивает в открытое окно с пятого этажа. Спасло ее только то, что несколько раз во время падения смогла ухватиться за телевизионный кабель и как-то перевернуться – и упала на ноги, а могла бы головой. Конечно, там были переломы разные… И когда я обо всем узнал, тут же написал заявление на имя областного прокурора и начал собирать под ним подписи жильцов общежития. Ведь это же вмешательство в частную жизнь! Рассказал об этом на работе, зачитал заявление. А на следующий день начальник цеха сказал, что меня вызывают в отдел кадров. Прихожу туда – там милиция. И меня сажают в машину «Скорой помощи» и увозят в «психушку». Так вот все началось в Бобруйске…               

- Как Вам удавалось выживать в условиях «психушки»?

- По-разному бывало. Например, в психбольнице со строгим наблюдением в Сычевке Смоленской области завотделением был очень жестким человеком, там мне пришлось достаточно над ним поработать (смеется), хотя у него были задатки нормального мужика. В Могилевской областной больнице завотделением был доктор Мыльников. И должен сказать, что по тем советским временам это был один из самых гуманных врачей, именно тот, кто заслуживает звания врача. Ему было лет 40. Более гуманного отношения к пациентам я нигде не встречал. Ответственных он отпускал домой на праздники, мы с его разрешения ходили группками в ближайший кинотеатр, никаких злоупотреблений с его стороны не было. Думаю, при моем поступлении ему дали информацию, что я за человек. Когда меня вызвал мой лечащий врач, чтобы назначить «лечение», я возмутился: «Ведь вы знаете, почему я здесь. И любое назначение так называемых лекарств я буду рассматривать как посягательство на мое здоровье». На этом разговор заканчивается и мне ничего не назначают. Буквально через день начали собирать группу в кино, я тоже попросился. Старшая сестра, злобная такая была, говорит, мол, вы только поступили и мы вас знать не знаем. Их можно понять, но я настаивал и пошел к завотделением. Он разрешил. В свое дежурство он вызвал меня на беседу – за что, чего... Мое заявление читает. Мы с ним проговорили пять часов, с перерывами. И в конце он мне говорит: «Кукобака, понимаешь, какое дело. Когда я прочитал ваше заявление, у меня появилось сомнение в вашей психической полноценности. Но, побеседовав с вами, я не нахожу никаких признаков, отклонений…» Ну и далее никаких ограничений мне не было, никакого лечения мне не назначали…

А потом мое дело уже крутилось в Москве, благодаря неформальной организации «Комиссия по расследованию злоупотреблений психиатрией» (ее инициаторов затем всех посадили). Была такая организация – Всемирная ассоциация психиатров. (И, по-моему, в Лондоне в то время должен был состояться конгресс, на котором, по-моему, Россию исключили за нарушение различных прав.) И вот в Могилев прилетает представитель Комиссии и говорит главврачу, что у вас содержится Кукобака, это нарушение, вы должны его немедленно освободить. Если не освободите – мы сообщим во Всемирную ассоциацию психиатров об этом деле. Ну и здесь они занервничали. Кстати, парня из Комиссии ко мне допустили, мы побеседовали. И, короче, в течение трех дней меня освобождают. Он улетает в Москву, а я возвращаюсь в Бобруйск. И по дороге еще сочинил такой полушуточный стишок:

Могила могилевская для тела и души,
Под бинт широкий свяжут – лежи и не дыши.
Таблетками, уколами загонят в гроб слона,
Но дух инакомыслия ничем… (смеется)

Ну, а если говорить вообще, то мне часто удавалось завоевать уважительное отношение со стороны медперсонала в «психушках». При этом я никогда не поступался своими жизненными принципами, применял, как говорят, житейскую хитрость и дипломатию, что позволяло мне удачно обходить все острые углы. И я никогда не ровнял всех людей под одну гребенку. Как уже рассказал, и в психбольницах мне встречались гуманные, с непредвзятым, объективным отношением люди…   

- Вы прошли столько тюрем, лагерей, карательную психиатрию. Скажите, часто было страшно?

- Страха не было. Было осознание неизбежности: раз так получилось – надо терпеть.

- А что давало силы – не просто жить, а еще и постоянно бороться за что-то?

- Абсолютная, на грани шизофрении, уверенность в своей правоте помогала бороться всю жизнь.

Из архивного интервью с Михасем Кукобакой, записанным в Москве в 2013 году.