Почему добиться освобождения неизлечимо больного осужденного в Страсбурге проще, чем в российском суде

Директор правозащитной организации «Зона права» Сергей Петряков рассказывает о жизни и смерти тяжело больных заключенных в российских тюрьмах, паллиативной помощи за решеткой, судьях, которые отказывают умирающим в освобождении, и врачах, отвыкших видеть в спецконтингенте людей.

«Зона права»

К нам поступают обращения с ВИЧ-инфекцией, онкологией, туберкулезом и разного рода поражениями опорно-двигательного аппарата и центральной нервной системы. Для начала мы убеждаемся, что у осужденного есть заболевание, входящее в утвержденный постановлением правительства перечень. Затем анализируем отношение к лечению, которое ему предлагают в условиях изоляции от общества.

Мы снаряжаем своего адвоката, чтобы он с ордером пришел, опросил осужденного, получил, по возможности, доступ к медицинским документам. Мы берем этого осужденного под свою опеку. Дальше адвокат в национальном суде пытается добиться освобождения. А я как юрист, который специализируется на обращениях в ЕСПЧ, готовлю жалобу либо заявление о применении срочных мер, когда неоказание экстренной медицинской помощи может повлечь неблагоприятные последствия вплоть до летального исхода. Мы просим Европейский суд оказать воздействие на российские власти, чтобы осужденного до решения вопроса об освобождении этапировали в медицинское учреждение, возможно, даже гражданского типа. Иногда это происходит.

В половине случаев на нас выходят родственники. Десятая часть — сами осужденные. Еще половина — те, кого мы сами выявляем с помощью членов ОНК. Адвокаты зачастую, общаясь со своими клиентами, узнают информацию, передают ее нам или членам ОНК.

Редкий случай

Недавний наш случай — осужденный с мышечной дистрофией в Оренбурге Бондаренко. Не знаю, сколько бы он прожил. Фактически его лечение заключалось в эпизодическом применении препаратов: витаминами обкалывали и еще два препарата ему должны были с интервалом раз в месяц колоть, но их нет, потому что они наркосодержащие, а у учреждения нет лицензии. Соответственно, он не получал лечение. У него прогрессирующая мышечная дистрофия — он постоянно теряет в весе. Это, примерно, как на старых фотографиях узников фашистских концлагерей: кости, обтянутые кожей.

Это редкий случай — генетическое заболевание, развившееся на фоне легочного туберкулеза. У нас была краткая консультация медиков, которые сказали, что заболевание неизлечимо как на зоне, так и на воле. При этом на воле он будет получать качественную медпомощь и обслуживание, потому что элементарно за ним будет кому ухаживать. А в колонии он был предоставлен сам себе.

Ему были положены ортезы на ноги — такие устройства, с помощью которых он смог бы самостоятельно передвигаться. Их он не получал год. Через год его состояние ухудшилось вплоть до того, что он не смог бы носить эти ортезы, которые по килограмму на каждой ноге. Положено ему было инвалидное кресло-коляска, его тоже долго не предоставляли. Потом выделили, но силы в руках не было, и он не мог самостоятельно вращать колеса.

Суд первой инстанции ему отказал, в апелляции отказал, и только в кассации судья президиума Оренбургского областного суда сказала: «Вы должны были учитывать состояние его здоровья, наличие заболевания, а не все то, что вы пишете в части невозможности лечения в условиях освобождения».

Актировка

На моей памяти были случаи, когда осужденного актировали, он выходил, брался двумя руками за свое здоровье, тут же записывался и ложился в специализированный стационар, его там лечили качественно, в отличие от медчасти исправительного учреждения. И он, можно сказать, воскресал. У него поднимался иммунный статус, нагрузка вирусная падала (у ВИЧ-инфицированных — МЗ). Таких случаев два, но про одного — Андрея Лаврова — я могу точно сказать, что он вел и ведет до сих пор нормальный образ жизни, встал на путь исправления, у него есть семья.

В отличие от ходатайства об УДО нет ограничивающего срока для подачи нового ходатайства (об освобождении из-за тяжелого заболевания — МЗ). Один осужденный подал шесть таких ходатайств, каждое было рассмотрено, каждое постановление было им обжаловано, только на шестой раз его освободили, а через две недели он умер. Но мать, когда его забирала, благодарила: «Спасибо, что вы нам помогли его освободить». Они приехали фактически забрать тело.

Случаев суицида у нас («Зоны права» — МЗ) нет, потому что если у человека появляется адвокат, вместе с ним появляется надежда на освобождение.

Каково это — болеть в колонии

Это зависит от заболевания и от того, какие органы и функции организма поражены. Если это опорно-двигательный аппарат — человек передвигается на коляске, если она у него есть. Его пребывание в условиях общего барака, общего отряда проблематично. На локальных участках расположены всевозможные препятствия: какие-то барьеры, поребрики, плинтуса. Самостоятельно осужденный передвигаться не может.

Есть категория онкобольных, которые вроде как и ходят, и говорят — но уже с трудом. У них постоянные мучительные боли, они с этими болями справиться сами не могут, а администрация говорит: «У нас нет наркосодержащих препаратов, которые могли бы на какое-то время приглушить боль».

Есть ВИЧ-инфицированные, у которых ослабленный организм. Он еле ходит, еле говорит, не может выполнять режимные требования. Он уже не выходит на проверку, не ходит в столовую, он ходит только под себя в лучшем случае. Таких людей тоже нужно освобождать.

Есть больные туберкулезом. У них вообще все плохо. У нас в системе ФСИН есть специализированные туберкулезные больницы, но и там недостаток и лекарственных препаратов, и фтизиатров.

Регионы

В Свердловской области много колоний, в Пермском крае, Мордовии, Красноярском крае — там больным лучше не оказываться. А есть спокойные регионы. Оттуда поступает больше информации, потому что режим послабее, соответственно, лечат получше. Тамбовская область, где у нас есть осужденный, не получающий терапию и подавший иск к колонии. Кабардино-Балкарию тоже, наверное, к этому ряду можно отнести. По Чувашской республике как действующий член ОНК могу сказать: ходим, наблюдаем, спрашиваем. Медицинский персонал нам выкладывает все полностью: «Да, у нас дефицит кадров, у нас нет в штате стоматолога, гинеколога». Это проблема не конкретного учреждения и, наверное, даже не ФСИН. Это проблема органов управления и даже отдельных должностных лиц государства.

Молодые специалисты не приходят в систему ФСИН, потому что там зарплата несоизмеримо ниже, чем в вольной больнице, поликлинике. Остаются кадровые служащие, со звездами, с погонами, которым осталось до пенсии не так много. Они уже не относятся к осужденным, которые у них наблюдаются, как к пациентам, заслуживающим бережного и внимательного отношения. Это просто спецконтингент, да, у него что-то болит. Я его посмотрел, я ему выписал и в лучшем случае проконтролировал прием препаратов.

Динамика будет интересовать врача только тогда, когда будет решаться вопрос, что с осужденным делать дальше, потому что ему все хуже. Или когда будет поставлен вопрос об освобождении по болезни: то есть надо его куда-то сплавлять — либо на волю, либо переводить в другое учреждение. В этом случае врач действительно начинает думать, что бы мне такого написать. Врачи занимаются не лечением, а прикрыванием своих задниц, чтобы их нельзя было привлечь к ответственности за неоказание медицинской помощи. Никто не ставит своей целью выздоровление.

Паллиативная помощь

Возможности паллиативной помощи ограничены ровно так же, как и все медикаментозные и иные способы оказания медицинской помощи в учреждениях уголовно-исполнительной системы. Меня больше всего заботит, что в системе УИС вообще отсутствуют учреждения вроде хосписов, где люди просто доживали бы в человеческих условиях. Пускай там будут решетки на стенах, но должны быть сиделки, постоянный контроль за состоянием здоровья. В случае, если человек не способен себя самостоятельно обслуживать, то те же самые сиделки должны исполнять функции по элементарному бытовому обслуживанию.

То, что называют паллиативной помощью представители медчастей УИС — это, как правило, обезболивание, которое не всегда имеет законченный результат в виде снятия боли. Иногда человеку показаны тяжелые наркосодержащие обезболивающие средства, а у учреждения нет лицензии на применение этих средств, и его пичкают анальгетиками, кеторолом и так далее. Человек в этих условиях мучается и в этих муках умирает.

Есть у нас несколько случаев в онкологическом отделении больницы Гааза в Санкт-Петербурге. Туда свозят половину, наверное, из европейской части России осужденных тяжело больных. Там есть онкологическое отделение, обезболивающие препараты, которые даже и наркосодержащие, но они не всем подходят и не всем помогают снять боль.

Есть так называемые больницы для осужденных или ЛПУ — лечебно-профилактические исправительные учреждения. Там большой объем тяжелых больных, в какой-то момент их количество достигает критической массы, и нужно выводить особо тяжелых. В этом случае врачи могут в суде подтвердить наличие тяжелого заболевания и сказать, что в средствах и способах лечения они ограничены по сравнению с вольными врачами и не могут лечить в полном объеме. Врач в данном случае выступает от имени государства — государство само признает, что не может оказывать медпомощь в колонии. Государство не лечит, не освобождает. Это пытки.

Прокуроры

Прокуратура всегда против освобождения. В 98% случаев, если не чаще. Позиция одна: он получает все необходимое лечение (и это голословное утверждение), нужно учитывать его прежние «заслуги», на путь исправления не встал и так далее. Они совершенно забывают про первоочередное основание для освобождения — наличие заболевания. Они просто говорят: «Ну да, есть у него там рак, но он вредитель, он никогда не будет достойным членом общества».

Есть одна большая проблема. Ранее представитель прокуратуры выступал в качестве государственного обвинителя, а теперь он же просит освободить человека. Если прокуратура когда-то просила суд его посадить, то эта же самая прокуратура вроде как не должна просить его освободить вне зависимости от изменившейся ситуации со здоровьем. Примерно такие высказывания адвокаты слышат от представителей прокурорского корпуса.

Представители прокуратуры иногда приходят в суд заменять кого-то из своих коллег. Был у нас случай, когда по одному и тому же ходатайству в трех разных заседаниях участвовали три разных прокурора. Первые два возражали против удовлетворения, пришел третий и ляпнул: «А я поддерживаю». Суд в итоге освободил, а затем та же самая прокуратура вносит представление, что постановление суда должно быть отменено. Суд в апелляции поддержал позицию защиты.

Судьи

Общей практики рассмотрения дел в разных регионах и даже в районных судах одного региона у самих судей нет. Есть регионы, где (суды — МЗ) отпускают только дожить последние дни, недели на свободе. Есть регионы, где и таких не отпускают.

Если говорить о том, как должны рассматриваться дела, то тут все просто. В ноябре 2015 года Верховный суд сделал вывод, что определяющим для освобождения человека является наличие у него тяжелого заболевания, а все остальные факторы не должны учитываться даже как дополнительные. За исключением редких моментов. То есть иногда суды отказывают в освобождении человеку, у которого нет родственников и жилья: он тяжело болен, если мы его выпустим, то он окажется на улице, и там смерть его настигнет раньше, чем в исправительном учреждении. Логика отчасти в этом есть. С другой стороны, по делам, по которым работают наши адвокаты, в отсутствие родственников мы пытаемся найти приют.

Обычно есть два способа рассмотрения ходатайств. Либо это выездное заседание, когда судья приезжает в колонию и осужденного в одеяле на носилках приносят в комнату, где проходит заседание. Либо по видеосвязи — но это крайне редко происходит, потому что, если человек парализован и находится в предсмертном состоянии, он, скорее всего, по навету администрации подпишет расписку, что не желает участвовать в заседании.

Иногда важно, и наши адвокаты этим пользуются, чтобы судья увидел этого человека: один умирает, а второй должен решить его судьбу — освободить или нет. Бывают случаи, когда судьи остаются черствыми и не слышат доводы стороны защиты. Есть те, которые искренне убеждены, что преступник должен сидеть в тюрьме вне зависимости от того, в каком состоянии он сейчас. Есть судьи, которые идут на поводу у представителей прокуратуры и выносят отказные постановления на том основании, что тяжелое состояние не помешало осужденному совершить преступление.

Андросов

Большое количество дел было по Свердловской области. Это связано с большим количеством колоний и не меньшим количеством членов ОНК, которые реально работают. У нас там есть свои адвокаты, которые могут взять под опеку того или иного осужденного. Есть там такая больница Сосьва, туда свозят всех тяжелых. И есть Верх-Исетский районный суд, который рассматривает все ходатайства. А в этом Верх-Исетском районном суде есть судья Андросов, который рассматривает большую часть (если он не болеет, не в отпуске) этих ходатайств. И два-три прокурора, которые каждый раз возражают против представления администрации либо удовлетворения ходатайства самого осужденного. Очень интересно смотреть, как меняются — а точнее, не меняются — формулировки в судебных постановлениях, в которых суд приходит к выводу, что нужно отказать.

Один осужденный дважды подавал ходатайства об освобождении по болезни, которые были рассмотрены Андросовым. Первый раз отказал — он обжаловал, второй раз — Андросов отказал даже в принятии этого ходатайства. Затем его перевели в другой район, за 300 километров от Екатеринбурга. Там подал новое ходатайство. Оно было удовлетворено в ноябре прошлого года. Но прокуратура вышла с развернутым представлением, в котором описывала все прежние грехи этого осужденного. И апелляционная инстанция поддержала представление прокуратуры, отказав в освобождении. Это единственный на моей памяти случай, когда положительное постановление первой инстанции отменялось.

Ответственность

У нас были такие случаи. Мы обычно подаем заявление о преступлении по части 2 статьи 293 УК — халатность. То есть в результате некачественного оказания медицинской помощи наступила смерть. Мы это делаем, чтобы дать понять уголовно-исполнительной системе: любые ее действия — под нашим контролем. Даже если вы не освобождаете и уж тем более не содействуете освобождению, вы должны понимать, что у вас будут проверки всевозможные: из прокуратуры, Росздравнадзора, следственных органов. Это профилактическая мера, с одной стороны. А с другой — это необходимый элемент исчерпания внутринациональных механизмов восстановления нарушенных прав (необходимое условие рассмотрения дела в ЕСПЧ — МЗ). Как правило, мы натыкаемся на отказы в возбуждении дела. Но мы пытаемся получить — иногда нам это удается, сейчас все сложнее — первичную медицинскую документацию. Отдаем ее для анализа своим независимым экспертам по конкретному заболеванию, и они уже делают выводы, были ли соблюдены стандарты оказания медпомощи. Если нет, открывается дорога в ЕСПЧ, а параллельно мы обжалуем отказы в возбуждении дела.

Судей очень сложно привлечь к ответственности, особенно учитывая, что статья существует только за вынесение заведомо неправосудного решения. Суд не выносит необоснованные, неаргументированные решения. Просто он их мотивирует не в пользу осужденного. Он учитывает все обстоятельства: не только заключение спецмедкомиссии, что есть тяжелое заболевание, но и характеристику на заключенного. И у судьи еще «внутреннее убеждение» есть о том, совершит он новое преступление или нет. И как в этом случае ставить вопрос о возбуждении против него уголовного дела? Он же не выносил заведомо ложное, он же не знал: умрет — не умрет.

У судей и прокуроров сложилось ощущение, что раз ты (заключенный — МЗ) всю свою сознательную жизнь не работал, а воровал и шел против устоев государства, то сейчас мы тебя не будем отпускать, это такая наша маленькая месть. Сострадания и гуманизма не хватает нашим судам и прокурорам.

Есть официальная статистика Судебного департамента: ходатайств рассматривается все меньше, количество не доживших до удовлетворения этих ходатайств — все больше. Ситуацию нужно как-то менять.